Живёшь себе живёшь, книжки читаешь, в школу ходишь, как-то складываешь в голове математику с природоведением и мир живой и реальный. Потихоньку. А потом бывает – раз, и в один день случается что-то, что устраивает настоящий кавардак в голове. И узнаёшь столько всего, что год думай – не передумаешь! И тогда ещё не понимаешь, что даже когда вырастешь и станешь совсем взрослой тётенькой, то будешь из всего лета помнить только эти дни.
Выбор.
Взрослым это понять очень трудно. Почему я ложкой в тарелке ковыряю, почему тяну-растягиваю завтрак. Ещё и покрикивают. А у меня со вчерашнего вечера, между прочим, решения нет!
И сейчас нет. Вздыхаю, подпираю кулаком щёку. В лес с родителями очень хочется, когда ещё у папы будет выходной? И вообще, в лесу целый мир, чай из термоса и бутерброды.
А во дворе – дети. Но ещё неделька – и разлетятся-разъедутся по бабушкам половина ребят, и тогда уже в казаков-разбойников двор на двор не поиграешь!
Решаю, что лес никуда не денется, ещё лето впереди и даже немножко осени потом.
И думаю, что самое трудное во взрослой жизни – это постоянно принимать решения. Когда ты маленькая – за тебя всё решают. Родители говорят: едем в лес! Или наоборот: оставайся-ка ты во дворе! И всё, никаких тебе раздумий и сомнений.
Про это всё я думаю, притопывая от нетерпения ногой. Завтрак я сама тянула, как могла, а вот теперь сколько драгоценного времени уходит впустую на все эти наставления? Если бы меня просто так, саму по себе оставляли, то наказ был бы коротким: за КПП не ходить и ключ от дома не потерять.
Но у сестры столько этих «нельзя», что до вечера не перечислить. И домой каждые пять минут не бегай, и толпу с воплями «мы попить» не приводи! И колени с локтями не разбивай, и вообще, во дворе играй!
– Ну какой во дворе?! – от возмущения у меня сейчас щёки лопнут, – какие, люди добрые, во дворе «казаки-разбойники»?! Здесь даже в прятки уже негде играть!
– В другое играйте! В «козла», в «резиночки»! И кстати, сразу все свои игрушки забирай! А то начнётся потом: одно, другое, «скинь в окно».
– Как?! Как я могу сейчас знать, что мне понадобится?! – я даже пальцем по лбу стучу, раз сестра такая непонятливая, – и куда я всё добро дену?!
Мяч, красный с синими полосками, брать или не брать? Резиночки ещё можно в карман ветровки пихнуть, лишь бы не потерять опять и ветровку, а скакалки? А мелки и биту? А если потеряю? А родители сказали, что эта бита – последняя. Для неё обувной крем из плоской жестяной баночки пришлось выскрести и переложить в другую банку.
А уж про целые колени и локти я вообще ничего не могу обещать!
– Мама! – сестра тычет пальцем в меня, – вы за КПП выехать не успеете, она придёт с ободранными коленями домой!
Ха-ха! Кто же с какими-то коленями в такое время домой идёт?! Только время терять! А тысячелистник на что? А подорожник?
– А в «козла» я вообще больше не играю! Меня Колька Гриднев горной козочкой обозвал.
Взрослым смешно почему-то, а я со вчерашнего вечера на Кольку обиделась!
Ах, сколько времени уходит, уходит впустую, пока с вами, взрослыми, договоришься!
– Я вначале во двор, потом за игрушками приду!
Свобода! Главное, чтобы ребята не затеяли ещё серьёзной и длинной игры. Тогда жди следующего круга или проси всех пересчитываться.
Происшествие.
Я об этом потом долго буду думать. Что между «приключением» и «происшествием» – очень большая разница. И что происшествие совсем ненадолго становится приключением. От него может быть одновременно страшно и увлекательно, но расхлёбывать последствия – совсем не весело.
Это будет потом, а пока, счастливая и свободная, я вылетаю во двор, готовая к любой игре! Но никто ни во что не играет. А вся дворовая компания почему-то собралась под моим окном и, присев на корточки, рассматривает что-то на асфальте. Только макушки, в панамках и без, и спины видно. Тут не до церемоний, поэтому распихиваю всех решительно и замираю. Почему-то становится страшно и немного тоскливо. Как будто в солнечный день вдруг налетела туча, и всё замолчало и приготовилось ждать грозу. Птенчики. Очень странные, жутко жалкие и несчастненькие, с какими-то тонкими и голыми шеями лежат прямо на асфальте, сбившись в кучу.
– Живые? – спрашиваю шёпотом.
Кто-то веткой пытается потыкать в птенцов, но на него все шипят, мол, поранишь!
Потом все перебивают друг друга, громким шёпотом рассказывают. Машут руками, показывая то вверх, на балконы, то вниз, на птенцов, и я послушно слежу за этими размахиваниями.
Это только взрослые считают, что в таком галдеже ничего не понять, всё же ясно!
– Бабка с четвёртого этажа!
– Палкой!
– Да не палкой, а шваброй!
– А какая разница?!
– Гнездо, представляешь?!
– Соскребла прямо.
– А они шмяк, а вон – от гнезда куски…
– Мы сами видели!
– И что теперь делать?
– Их кошки сожрут!
И в паузе, наконец, чья-то разумная мысль:
– Надо их в коробку положить и повыше поставить.
Теперь кто-то пальцем пытается определить: все ли птенцы живые, или вот эти – уже мёртвые, потому что совсем не шевелятся.
– Всё равно кошки сожрут! Помните, во втором подъезде жирный котяра, сколько птиц передушил!
– Может, домой забрать?.
– А как их тогда их мама найдёт?! – кто-то собирается заплакать, кажется.
Птенчиков жалко так, что сердце переворачивается внутри. Пытаюсь посчитать их, а главное, не зареветь при всём честном народе.
– Один, два, – всхлипываю, сбиваюсь
– Пять, – говорит мне в ухо Колька Гриднев. – Их пять, посчитали уже.
За коробкой иду я. Во-первых, птенцы под моим окном. Во-вторых, сестра, конечно, будет выговаривать, но дома ей от меня беспокойства больше, чем если я на улице. А других, мало ли, могут и домой загнать, да ещё про птенцов объясняй.
Коробочка у меня есть – загляденье. Прямоугольная коробка, обклеенная вишнёвым дерматином, с белым крестом на крышке, а крышка – с кнопкой. В коробке ещё не до конца растерянный набор для игры в доктора. Остатки набора высыпаю в коробку с кукольной посудой. Соображаю, что надо птенчикам что-то мягкое постелить. Придётся обращаться к сестре. Потому что, где у мамы лежит вата, я не знаю. А если я разворочу не только свои игрушки, но и мамины шкафы, то влетит уже и от родителей!
Заискиваю и специально рассказываю жалобным голосом, за который меня ругают: «Ох, артистка растёт!», – про птенцов. И напуская ужаса, трагизма и возмущения – про бабку с четвёртого этажа.
Любопытство сестры перевешивает подозрительность.
Все почему-то боятся трогать птенцов. Мы Колькой осторожно перекладываем их по одному в коробку. Несём ко мне домой. Сестра, хоть и вредная, но это всё-таки лучше, чем родители. Кто-то делится:
– У меня родители могут сказать: выкинь на помойку эту гадость. Я решил вот, например, что буду бабочек собирать. Сами говорят: «Хобби, хобби»! Насобирал в карман, а потом забыл. А мама куртку взяла стирать, ох, и ругалась!
– Мои так не скажут, – уверенно отвечаю я. – Мы ещё в Германии жили, папа зимой воробьиху принёс, Юльку, она у нас до весны жила!
– То одна воробьиха, а то – пять птенцов! – не верят мне.
Я и сама сомневаюсь, но и представить, что мои папа и мама возьмут, да и выкинут несчастных птенцов на помойку, не могу. Хоть бы и пятерых.
Сестра берёт энциклопедию, читает, шевелит губами. Долго рассматривает птенцов. Мы даже дышать боимся, ждём, что она скажет. Она всё-таки взрослая уже. Придумает что-нибудь.
– Им нужна белковая еда! – наконец говорит сестра и тонким пальцем осторожно трогает спинки птенцов.
– Яйцо, что ли? – спрашивает кто-то.
– Нет, ласточки кормят птенцов насекомыми.
У меня в голове не укладывается – «белок» и насекомые.
Сестра задумчиво смотрит в окно, потом решает:
– Идите на поле, ловите насекомых!
– Мух? – спрашивает кто-то опять.
– Бабочек, может, кузнечиков.., – сестре тоже не доводилось птенцов ласточкиных кормить.
– Там ещё саранча есть, я вчера поймал! – выкрикивает кто-то, и мы, пихаясь в дверях, уже торопимся за едой для приёмышей.
Жизнь – учебник, в котором всё на самом деле.
И вот удивительное дело! Мысль, пока неясная, которую я старательно откладываю на потом, чтобы поразмыслить: как так? Ещё вчера мне до слёз было жалко капустницу, хоть она и вредитель. Она ползла зигзагами по пыльной тропинке, и полкрыла у неё не было, и никакой Доктор Айболит не пришьёт ей крылышко. И я её старалась спрятать, чтобы птицы не склевали. А кузнечиков сколько встречается с покалеченными лапками. Мы даже в прошлом году для насекомых делали шалашики из травы. Пусть раненые и несчастные кузнечики, шмели и бабочки знают, что могут в травяных шалашиках скрыться от птиц.
А сейчас, ещё ничего толком не понимая о звеньях пищевой цепи, примиряюсь как-то легко, без скорби и отчаянья с тем, что приходится ловить насекомых, чтобы скормить их потом птенцам.
Ловим кепками и панамками, а потом кто-то прибегает с самым настоящим сачком! Все спорят и считаются, кто первый, а кто второй будет ловить сачком, а не панамой. Но очень быстро выясняется, что ловить панамой – куда удобнее, чем сачком.
Я велю себе не забыть спросить у мамы, почему кузнечик – это белок.
Всей толпой в квартиру не зайти. Поэтому только Колька и ещё кто-то идут со мной, а остальные остаются ждать под подъездом.
Теперь вся надежда только на сестру. Мы, пихаясь локтями и лбами, рассматриваем картинку в энциклопедии. Сестра объясняет, что ласточка проталкивает еду в клюв птенцам так, чтобы у тех случился «глотательный рефлекс». Разумеется, мы все хватаемся за горло, глотаем слюну и пытаемся понять: как это – рефлекс?
Но на картинке ласточкины детки разевают жёлтые рты так, что кроме этих жёлтых чашечек ничего видно! А эти дохлики с тонкими голыми шеями еле шевелятся и на подсунутых под самый клюв бабочек никак не реагируют.
Я готова простить сестре всю её вредность на неделю вперёд! И даже горжусь ею, потому что она придумала! Страшно, аж руки трясутся, но постепенно дело идёт на лад! Пластмассовым пинцетом для марок я открываю клювики, а вторым, тонким пинцетом, которым мама и сестра брови щиплют, сестра, расчленив предварительно кузнечика, сует куски прямо в глотки птенцам. И мы готовы кричать «ура!» и как заворожённые наблюдаем за этим самым глотательным рефлексом!
До конца дня только и разговоров было, что про птенцов и злую бабку. А вечером происшествие, которое на время стало приключением, перестало быть таким уж увлекательным.
Про жизнь ласточек всей семьёй читаем уже не только в энциклопедии, но и в толстой книге про птиц Белоруссии. Я перечитываю Бианки, рассказ про птичьи домики. Во-первых, там, я помню, была история про ласточку-береговушку. А во-вторых, раз уж довелось мне подобрать ласточкиных птенцов, то, как знать, каких ещё придётся подбирать в будущем. Может, совят, например. И даже начинаю думать, что, наверное, всё-таки надо не артисткой, а звериным доктором становиться.
Информация в голове помещается с трудом. И родители никак не могут решить, что делать.
Про ласточек до сих пор я знала из книги «Лесные домишки», и что они дождь предсказывают получше гидрометцентра. Летают низко – быть дождю, даже если на небе ни облачка.
Теперь то, что из книжки и народных примет, надо было сначала соединить с тем, что написано в энциклопедиях, а потом с тем, как быть не с книжными, а с живыми птенцами.
Ласточка целыми днями только и делает, что летает туда-сюда и носит птенцам белковых насекомых.
Я живо представляю: вот я просыпаюсь, даже не завтракаю, даже чай не пью, а бегу на поле. Хватаю бабочку и бегу пихать бабочку в птенца, потом снова и снова, как мама-ласточка. Я, наверное, уже к обеду даже ходить не смогу!
А потом, вот эти три птенца – они вон, уже если над ними руку пронести – кричат и разевают свои жёлтые рты. А эти два полудохлика – нет. Если только им прямо в пасть с помощью всё тех же двух пинцетов еду пихать. В природе ласточка не станет с такими возиться, а что делать нам?
И ни за что бы не подумала, что другой вопрос станет не менее важным, чем кормёжка! Птицы в гнезде не гадят! И если представить количество насекомых, которые вошли в птенцов, то из них должно было уже хоть что-то выйти?
Оказывается, мама-ласточка как-то подталкивает птенца к краю гнезда, и как только попа оказывается за его пределами, то он сразу избавляется от лишнего.
Замирая и не дыша, провели первый эксперимент. Под лапки птенца надо подвести палец. Потом медленно, очень медленно выносим его за край коробки – хлоп! Сработало!
И всё-таки мы со взрослыми совсем-совсем разные. Ну и пусть я к обеду уже ходить не смогу, какие могут быть вопросы? Конечно, буду бегать за насекомыми! И весь народ со двора будет ловить, чего уж там! Обещаю, конечно!
Меня волнует совсем другое. Я не маленькая и знаю, что бывают злые люди. Не в кино, не в книгах. И мальчишки, которые кидают в собак, кошек и птиц камнями. И про фашистов, само собой. Но как же можно живых птенцов взять и сбросить с четвёртого этажа шваброй? Ещё бабушка, называется. Не бабушка, а фашист какой-то.
А мама объясняет, что можно было сразу не дать ласточкам построить гнездо, конечно. Чем вот так. Из-за того, что они теперь кричат и пачкают балкон.
И уже засыпая, думаю, что так и забыла спросить, почему насекомые – это белок.
Обещать легко.
На своих дворовых друзей-товарищей я не успеваю обидеться. В первое утро все ещё идут ловить насекомых. А после обеда оказывается, что играть – это весело, а ловить без конца насекомых – ужасно скучно.
Но я так занята, что даже подумать об этом некогда.
Только раздобудешь еды – уже корми! Только покормишь, уже высаживай «на горшок», то есть за край коробки. А ещё они стали пищать. И днём пищат, и ночью. И я спать не могу. Сижу над ними, уговариваю: «Только не умирайте, миленькие». А мама объясняет, что раз пищат, значит, живые. И начинается другой кошмар. Только проваливаешься в сон, вскакиваешь, потому что кажется, что птенцы не пищат.
И от беспокойства, от бесконечной беготни по полю я делаюсь больной, как Динка из любимой книги.
И передумываю за несколько дней столько мыслей, что и за год столько никогда не думала. И они не вмещаются в целый день и продолжают тревожить ночью.
Про естественный отбор мне папа рассказал. Понятно, конечно! Но те ласточки, которые в природе – они ласточки «вообще». Это посторонние, чужие ласточки, а эти – уже мои!
И думаю, что если бы я была птицей, а не человеком, то я бы тоже была – естественный отбор. Я все болячки цепляю. Хорошо, что мы не птицы. И про маму думаю. Бедненькая мамочка, у неё, наверное, когда мы с сестрой родились, вся жизнь закончилась! Только и делай, что корми нас, лечи, заботься, учи. Охо-хо-хох!
И чувствую себя старушкой, и плечи сутулить начала.
Потому что это всего лишь птенцы, хоть их и пятеро. И никакой жизни у меня не осталось! Некогда играть, читать, рисовать, лепить!
И поверить не могу, что ещё вот весной думала, сидя за партой, что птицам куда легче, чем нам! Им не надо учиться, контрольные писать, вставать ни свет ни заря в школу и на работу.
А выходит, всё совсем не так!
Родители объясняют, что птенцов же надо учить летать, еду добывать, гнездо строить. Я представляю, как ношусь со своими птенцами как ненормальная по двору и размахиваю руками. Учу летать. А как научить мошек ловить?! А от кошек и людей спасаться?! Или от соколов.
Родители обсуждают, что надо птенцов пристраивать. Но как? Папа придумал ехать за город, искать там гнёзда и подкидывать. Гнёзд не нашли, зато целый пакет жирненьких насекомых наловили. Родители смотрели на меня печальными глазами. У меня получалось ловить – у них нет. А папа всё оглядывался: а ну как увидит кто, как он в форме фуражкой бабочек ловит?
Цена обещания, верности и дружбы.
Радостей теперь только две. Птенцы, все пятеро, активно разевали рты и требовали еду, и у них пушком заросли шеи, и клювы теперь стали не абсолютно жёлтыми, а немножко серыми. Из всех дворовых друзей-приятелей со мной остался только Колька Гриднев, хотя все обещали взять шефство над птенцами. Я и думать забыла, что он дразнился. Это ужасно грустно, когда все играют, а ты идёшь ловить бабочек и кузнечиков, тем более, что их почему-то почти совсем не осталось на поле.
Целый час мы с Колькой, помирая от жары, носимся по траве, а саранчу удаётся раздобыть только одну на двоих. То есть на пятерых.
Идём печальные, нога за ногу. Колька меня веселит. Говорит, что я птенцам вроде
приёмной мамы. Что зимой они улетят на юг, а потом вернутся уже со своими птенцами, и я тогда буду бабушка! Я даже смеюсь – вот тебе и раз, ласточкина бабушка!
Но еды-то всё равно нет.
– Может, насекомые поняли, что мы на них охотимся, и передали всем, и теперь с поля совсем ушли? – предполагаю я.
– Наверное, – соглашается Колька. – Или от жары уползли. Я читал, что ласточка может далеко-далеко за едой полететь. Эх, если бы уже взрослым был, а я бы – р-р-раз, на самолёте, и тоже бы далеко слетал и там добыл насекомых, – сокрушался Колька.
– А ты лётчиком будешь?
– Само собой! – отвечает Колька.
Глупый вопрос. Конечно, лётчиком, кем же ещё. Как Колькин папа и мой папа. Я, может, сама ещё лётчицей буду.
– А ты можешь стюардессой пойти, – предлагает Колька. – Всё-таки военный лётчик – это опасная профессия.
– Думаешь, струшу? – обижаюсь я.
– Ты не струсишь. Но стюардессы тоже смелые. И красивые. Лучше в стюардессы, – уверенно говорит Колька.
– Не знаю, я, может, ещё в артистки пойду, – раздумываю я.
Мы молчим. Тут всё и так понятно. Что лётчики – самые лучшие, смелые и умные. Как мой папа. И Колькин. И замуж, хотя это когда ещё будет, только за лётчика, за кого же ещё. Лётчики – очень удобные люди. Мы с подружкой Олей всю зиму играли в дочки-матери и в «гости». Кукол покормили, запеленали, качай себе в коляске. А мужья известно где – на дежурстве и на полётах!
Перед дверью в квартиру ответственность снова наваливается на меня каменным грузом, сникаю, носом шмыгаю. Колька трясёт меня за руку, заглядывает в глаза и обещает что-нибудь придумать.
А вечером, когда за окнами стемнело уже, а я успела нареветься до красного носа и опухших глаз, приходит Колька.
Он придумал! Это ничего, что поздно. Наоборот, жара спала. И Колька пробовал днём, но не вышло. А теперь он знает где можно добыть еду!
– Не тараторь! Толком скажи! В темноте ночных мотыльков ловить будем? И меня не отпустят так поздно, – я ничего не понимаю в его тарабарщине.
– Со мной отпустят, – не сомневается Колька, и конечно, он прав. – За червяками пойдём! Вот, – трясёт передо мной лопатой, – только банку возьми.
За магазином и помойкой Колька останавливается, копает. Говорит, что здесь место такое, тут вот влажнее, чем на поле. И вечер, жара спала. Если копнуть поглубже, можно докопать до червяков.
– Вот! – жирный червяк извивается в Колькиных пальцах, – толстенький, – радуется Колька, – ням-ням, – и смеётся, довольный, что задумка его удалась.
И идти в темноте совсем нестрашно, потому что Колька громко что-то рассказывает, и мы смеёмся.
Червяков в банке, проделав дырки в пластиковой крышке, оставляем под лестницей.
Но уже на следующий день родители наконец решаются. Мама пойдёт по всему гарнизону: у кого на балконах будут ласточкины гнёзда с птенцами – просить подселить по одному нашему.
– Будем обещать, что балконы будем сами мыть, – печально говорит мама.
Вечером обходим квартиры, подселяем птенцов к тем, с кем договорились. В одной квартире очень симпатичная женщина, у неё будет ребёнок, мама говорит, что мы балкон сами будем убирать. Но она смущённо машет на нас и отказывается, говорит, что ничего страшного! В другой усатый дядька в майке предлагает взять сразу двух птенцов, потому что у него на балконе – два гнезда. И ещё – что, может, побрызгать бензином или керосином? Чтобы все птенцы одинаково пахли, и ласточка признала? У меня от ужаса, наверное, глаза чуть не вывалились из орбит! Дядька обещает, что никого брызгать не станет.
Лёгкость небывалая.
Когда ты и так всегда свободна, то не понимаешь, как тебе хорошо. А когда ты столько дней мучаешься и ни минуточки нет на жизнь, то начинаешь понимать, как это: «камень с плеч». Потому что кажется, что если ещё чуть-чуть посильнее разбежаться, то можно и полететь взаправду! Потому что никакие камни тебя вниз не тянут.
И жизнь становится лёгкой и понятной! И почти всё лето превращается в один бесконечный и очень-очень счастливый день.
И ещё куда-то в отпуск летим с мамой, и это так хорошо, что сестру даже не буду слушать с её придирками! Ещё чего! Сама себя прилично веди сначала, а потом учи.
А в самолёте вдруг думаю, что вряд ли я стану звериным доктором. И стюардессой – вряд ли. Где военная лётчица, а где стюардесса! И куда мне с моими крысиными хвостиками, которые никак до косичек нормальных не дорастут, и веснушками в стюардессы? Да и скучно. Ходи себе красивая между кресел, раздавай конфетки мятные и маленькие стаканчики с надписью «Аэрофлот».
Но впереди ещё целая жизнь, придумаю ещё кем мне стать.
А Колька, Колька Гриднев, товарищ и друг, показал мне тем летом что-то важное. Чего я потом ещё много лет по-настоящему понимать не буду. Что когда никого-никого из друзей вдруг нет, а у тебя только страх, и ни минутки на жизнь, только ответственность, как камень на плечах, то очень важно, чтобы рядом был такой человек. Который отвлекает, веселит, гоняется с тобой по полю за бабочками и придумывает раздобыть червяков.
Колька стал военным лётчиком. 1-го класса. Самым лучшим. Как мой отец и его отец.
Николай Гриднев погиб десять лет назад, выполняя свой очередной полёт. Самолёт начал терять управление, и Коля принял единственно верное для него решение. Увести самолёт от деревни и спасти людей.
Из цикла «Не повторится»
Светлана Шевченко
