Этот вечер был прекрасен. Внизу, на раскаленном асфальте, мельтешили люди. Их разноцветные, по–летнему пестрые наряды, точно лампочки гирлянды, пробегали цветными пятнами по проспекту и скрывались в подъездах, машинах, ресторанчиках и магазинах, а потом могли вынырнуть вновь и мигать, мигать счастливыми переливами окончания рабочего дня. Но это всё внизу – там клубится перегоревший бензин, мечется по дорогам и ступенькам подземных переходов пыль, там сигналят автомобили, нехотя лают изнуренные дневным жаром собаки, а на крыше двадцатиэтажки спокойно и умиротворённо. Отсюда видно, как солнце ныряет за Исаакиевский собор, дробясь в Неве масляными, радужными пятнами, как удлиняются тени Петропавловки, протыкающей своим шпилем легкие, тонкие, как кружева на фате невесты, облака, как огненные всполохи расползаются по небу, тянутся за невидимой рукой, которая собирает их в одну точку, а потом гасит, заставляя мир уснуть.
Сюда еле–еле доносится шум города, по пути вверх он отражается от бетонных стен и превращается в один сплошной неясный гул. Так было одно время слышно проходящие под землей вагоны метро, когда Никита жил с бабушкой в уютной квартирке в конце тупика. Гул, а еще плаксивые крики чаек, сегодня особенно тревожные, протяжные и заунывные, заставляют немного напрячься…
Никита втянул широкими ноздрями пахнущий рекой воздух. Его грудь надулась, выпятилась, позволяя легким расправиться до последней складочки, впустить в себя новую порцию жизни, а потом, использовав её, отдать обратно космосу, расслабленно опав к ребрам.
Мужчина поудобнее устроился на раскладном железном стуле, закинул ноги на стоящий перед ним бетонный чурбачок, невесть откуда тут появившийся, переложил из одной руки в другую только что налитую чашку с чаем и закрыл глаза. Солнечные лучи, мягкие, нежные, ложились на кожу тонким согревающим слоем, просвечивали сквозь веки и золотили мечты, которые нет–нет, да и врывались в поток мыслей. Никита привычно помотал головой, приготовился сделать первый глоток, но тут скрипнула дверь с чердака, ударилась ржавым железом о стену, простонала, а потом с грохотом встала на своё место.
Сколько можно просить этих оболтусов –электриков, что тянут который день новые провода, запирать чердак?! Никита недовольно скривился.
Тем временем из тени вынырнула тонкая, высокая фигурка, медленно вышла на свет, постояла немного.
Парень. На вид лет двадцать – двадцать два, кудрявые волосы собраны в «конский хвост», ветер полощет на худой груди футболку с названием какой–то модной молодежной группы. В ухе серьга, в носу тоже. Они, эти металлические кольца, блестят на солнце, зажигая на себе чёткие золотистые точки. Джинсы, конечно, протерты в нужных местах, на руках татуировки, много татуировок.
Никита прищурился, стараясь рассмотреть все рисунки. Змеи, лисы, растительные орнаменты…
— Да парень что–то явно переборщил с живописью! — усмехнулся про себя наблюдатель.
А незваный гость дошел до середины крыши, на миг застыл, зачарованный открывшимся видом, потом, опустив голову, вынул из кармана сотовый.
— Ну сейчас начнется гогот и сотрясание воздуха! — то ли с надеждой, то ли с досадой подумал сидящий мужчина, но нет…
Паренёк подержал телефон в руках, потом аккуратно положил его на поверхность крыши и пошёл дальше, к краю. Там, схватившись руками за перила, да так, что костяшки побелели, он глянул на асфальт, закрыл глаза, сглотнул. Никита видел, как ухнул вниз остро выпирающий кадык, как напряженно ходят мускулы под футболкой, а ладони мнут и мнут железо поручней, будто хотят вылепить из них что–то особенное.
А потом парень вдруг зарычал, стал дергать опору, то ли всхлипывал, то ли стонал. Вмешиваться сейчас, в минуту особой драмы, было страшновато, Никита решил подождать.
Зазвонил телефон. Парень быстро поднял сотовый.
— Алло! Маша, это я, я же хотел… Я думал… Но как же так, Машка!..
Парень опустил руку, запрокинул голову назад, открыл рот, но не закричал. Никита знал этот немой крик, он гораздо разрушительнее, но для окружающих почти незаметен…
Сидящий до этого в напряженной позе мужчина быстро выпрямился, снял ноги с подставки, уперся ступнями в пол, в любой момент готовый вскочить и бежать. Чашка, полупустая, дымящаяся травяным настоем, встала на горячую поверхность бетонного чурбачка.
— Эй! У вас тут всё хорошо? Эй! Даже не думайте, поняли! — Никита подбежал ближе, встал шагах в двух от паренька, кивнул вниз. — Вы бы уж мне вечер–то не портили, а…
Парень вздрогнул. Он заметил, что не один, только сейчас.
— Как вы сюда попали? Что тут делаете вообще?! — сорванным голосом спросил молодой человек, убрав руки от перил и обернувшись.
— Я часто тут бываю. Наслаждаюсь видами, знаете ли, пью чай. С мелиссой и мятой, кстати. Очень рекомендую… А вы какими судьбами?
— Я здесь по делу. Уходите, а то я вызову охрану! — огрызнулся парень.
— Не надо охрану. Она сама прибежит сюда чуть позже.
С этими словами Никита, осторожно ступая босыми ногами по горячей крыше, подошёл к незнакомцу, встал рядом.
— Зачем?
— Затем, что вы, Роман, ох, простите, прочитал надпись на вашей руке. Вы ведь Рома?
— Ну Рома, — парень смущенно сложил руки на груди, пряча татуировки.
— А я Никита. Рисунков на мне нет, но я точно помню, что зовут меня именно так. Ну вот, я и говорю, прибегут, как миленькие, начнут охать, ахать, вздыхать… Ром, не портите мне вечер, ну пожалуйста!
— С чего вы взяли, что мне до вас есть дело? — Роман чуть отступил, потому что новый знакомый встал как раз между ним и перилами.
— До меня точно нет. Но вы же скоро полетите. Туда, вниз, потом удар, всё в кашу, вой серен… Это отвратительно, я вам скажу. Никто не любит этого видеть, даже врачи.
Ромка напрягся, насупил брови.
— А вам откуда знать? — буркнул он.
— Да уж знаю… — протянул мужчина, а потом стал спокойно, до отвращения подробно рассказывать, что будет с телом после падения с двадцатого этажа.
— Плевать! — сжал кулаки парень. — Мне вообще это всё равно!
— Тебе да, но остальным… Мне противно, да и другим прохожим тоже. А если не сразу отключишься? Бывали, знаешь ли, случаи… А если останешься с нами, если сегодня в черном тоннеле с белым светом впереди, о котором ты слышал, дорожные работы, объезд, тогда как? Тут никто не дает стопроцентной гарантии, ты пойми… А возни потом с тобой будет…
— Да ну и что! Это будут уже не мои проблемы! Я всё решил! Отойди!
Роман попытался оттолкнуть назойливого собеседника, но тот легонько сжал локоть Ромки, стало нестерпимо больно.
— Эй! Что ты делаешь?! — отшатнулся он, потирая заболевшую руку.
— Ты боишься боли. Только что я это доказал. А там будет больно, братишка. Уже в полете. А еще где–то на середине накатит сожаление, сомнение, ты запаникуешь, раскинешь руки, чтобы ухватиться за что–нибудь… Но ладони будут только бестолково хлопать по воздуху, а чайки насмехаться над тобой. Рожденный ползать, как говорится… И билет уже не сдать, и страховочного троса на тебе нет… Ты знаешь, паршивенькое чувство! Можно кричать. Прохожие поднимут головы, испугаются, кто–то, глупец, кинется ловить тебя…
— Меня не надо ловить, и я не запаникую. Ты ничего не понимаешь, пьешь тут свой чай, ходишь босиком, точно блаженный, а я ненавижу! Всё ненавижу! — Ромка затрясся, заколотил руками воздух, потом сорвал с волос резинку, запустил пальцы в густые, каштановые пряди и вдруг заплакал. Его грудь вогнулась внутрь, выпятив костлявую спину. — Меня не замечают! Они, другие музыканты, не берут меня в группу, а я знаю, что мог бы им помочь, мы бы поехали на конкурс, я хорошо играю! А всё она! Машка! Она смеется надо мной, издевается, каждый мой шаг точно скальпелем препарирует. До того, как она пришла в группу, всё было хорошо, а теперь…
— Гитара? Ты играешь на гитаре? — выпятив вперед губы, уточнил Никита.
— Нет. Ударник.
— Круто. Я два раза пытался научиться, но видимо, это не моё… Не чувствую я, не успеваю за ритмом. Ты профессионал?
— Да при чем тут это? Музыкальная школа, дальше учиться не стал. А вы просто должны уловить такт, просто вот так… — Роман стал судорожно хлопать в ладоши, как будто от этого зависела Никитина жизнь. — Ну, повторите!
Мужчина послушно прохлопал, пару раз наврал, пожал плечами.
— Видишь, у меня не получается. А у тебя выходит отлично… Кстати, детям талант обычно тоже передаётся… — как будто между прочим сообщил Никита. — Может всё же чаю?
— Да нет же, я сказал! Вы меня совершенно сбили! Я шёл, а вы… Отойдите, отвернитесь, я…
— А что Маша? Желудок–то крепкий? — поинтересовался босоногий, смахивая с брюк невидимую соринку.
— Это не имеет…
— Имеет. Она же где–то рядом, да? Думаешь, выбежит, руки станет заламывать, причитать?
Рома слабо кивнул.
— Да, но потом будет ненавидеть тебя всю свою жизнь. Ты ей ее испортишь. Психика от такого редко оправляется. Нет, можно, конечно, поработать, залатать рану, соорудить на ней приличный рубец, но… Но это все до ночи, а потом, во сне, начинаются мучения. Ты решил Машке отомстить таким образом?
— Нет… Да… Я не знаю.
— Женщины… Я вот тоже по молодости влюбился в одну, рыжая, в веснушках, красота неимоверная. Ноги от ушей, как только они там держались, и подумать страшно, глаза – два омута, зеленые линзы она еще носила, для полноты образа, так сказать. Ну я сох, чах, таскался за ней везде, ухаживал, дарил цветы, надеялся… А она на вечеринке при всех меня высмеяла, мол, какие–то там нищеброды – и те лезут в друзья. А им, то есть нам, нищебродам, место совсем с другими… Я, собственно, из–за неё…
— Мне плевать на чужие проблемы. Своих выше крыши! — огрызнулся Роман. — Нате вот, часы. Забыл оставить дома. Надо отцу передать.
Парень сунул в руки Никите наручные часы с большим серебряным циферблатом на кожаном ремешке.
— Ой, да ну! Еще скажут, что я у тебя украл! Там, — мужчина кивнул вниз, — и снимут!
— Нет. Они разобьются. А отец очень ими дорожит. Заберите.
— Твоему отцу они уж будут ни к чему. Мама тоже вряд ли переживет… Хорошо, когда за тобой нет шлейфа из родственников. А то ведь тянутся, тянутся, всех и не упомнить! Ты когда–нибудь распускал вязаную вещь?
Рома озадаченно кивнул. Было дело, у бабушки в гостях…
— Ну вот, там как: дергаешь, нитка выскакивает из ряда петель, и они уже «не жильцы», они повисли, секунда – и их нет. Ты дернешь нитку, последствия необратимы. Вся семья под откос.
— Всё равно!
— Нет. Раз о часах подумал, значит, не всё равно. А вон моя рыжая идет! — Никита ткнул вдруг куда–то пальцем вниз, в текущую по асфальту толпу. — Растолстела, ноги – точно два кабачка, от былой красоты ни единой черточки не осталось. Говорят, подурнела от гормонов, пила там что–то для стройности, потом разнесло, как квашню… А как она стала говорить?! Я как–то услышал знакомый голос, прислушался… Кошмар! Отборные выражения и ни капли женственности! И знаешь… Стало ее жалко, и себя тоже. Ведь могла бы мне такая вот достаться, как черт из табакерки выпрыгнула бы года через три совместной жизни, и куда ее девать?!
— Да которая ваша? Не вижу! — Рома вглядывался в прохожих, кругляшами бегущих по мостовой.
— Да вон тот колобок. Разглядел? — опять неопределенный взмах, пожимание плечами. Какая разница! Мозг уже услужливо нарисовал парню страшную дурнушку, а глаза подобрали под образ реального человека, спешащего с работы домой.
Рома усмехнулся.
— А что, Маруся тоже там что–то принимает… Годиков в тридцать шарахнет её… — рассудил вслух он. — Но мне будет всё равно!
— Нет, ты не понял. Она стала совсем плохая, некрасивая, а ты из–за нее уже не существуешь… Да и не из–за неё вовсе, а сам по себе. Ей плевать, а тебе обидно. У нее семья, работа, на море поедет в декабре, дачу с мужем строят, а ты не существуешь. Она продолжается, а ты нет. Это чудовищно! — прошипел Никита с досадой. — Давай чаю? — вздохнув, кивнул он на термос, положил часы Роме в карман. — Пусть пока тут побудут, а то раскалятся, сломаются. Чай? Нет? Ладно. Так вот, тебе не будет всё равно. Ты на рай что ли рассчитываешь? Покой, безмятежность, блага там всякие, да? Окстись! Такие, как ты, попадают в геену огненную. А там телевизоры, а по ним жизнь твоей родни да друзей транслируется. Ад, знаешь ли, штука не физически тяжелая, скорее морально. Совесть мучает, сожаления всякие… Можно, конечно, петицию написать, попросить о снисхождении, помиловании, но рассматривают долго, волокита сплошная… Особенно за родителей страшно. Их жизнь заканчивается, когда обрывается твоя.
— Это всё слова. Вы что, психолог? Трюки, приёмчики знаете? Вас предупредил кто–то, да? Так я всё равно прыгну. Родители переживут. Они…
— Мать уйдет через три года. Скоротечный рак на нервной почве. Отец продержится еще год после неё, потом прихватит сердце… Ты, Ром, не понимаешь, ты же петелька в общей канве своей жизни, вокруг тебя целый свитер, он состоит из твоих родных, друзей, коллег, учителей. Не ты сам прыгнул в эту канву, не тебе самому из нее и выходить! Потянешь всех. В этом, наверное, прелесть семьи. Её наличие отрезвляет.
— Мама? Да она здорова! Она спортом занимается! Папа тоже. Ничего с ними не случится, они… — Ромка замолчал, закрыл глаза. Сердце бешено стучало где–то в горле. — А у тебя? Есть у тебя семья? — откинув волосы назад, поинтересовался Рома.
— У меня нет. Детдомовский я. Мне своих было не жаль. А здоровье тут не спасает. У меня друг был, богатырь, силач. Года два назад у него жена умерла, так он за ночь поседел, совсем стариком стал. А было ему тридцать семь… Это всё нити… Они от сердца к сердцу тянутся. И по ним беда туда входит, и не прервать поток…
— Что значит – тебе БЫЛО не жаль? Ты уже делал это? — парень показал глазами вниз, — Раньше уже пробовал?!
— Была одна история. Успешно прошло… Почти… А откуда тогда я всё знаю по–твоему?! — зло ответил мужчина. — Нет, иди–ка ты домой, поешь, поучи лекции, поспи, и всё пройдет! — Никита стал толкать Ромку к двери. — Такой прекрасный вечер! Ну не порть ты его, а!
— Отстань! Убери руки! Не нравится – уходи сам! Я напишу всем сообщения. И Марусе тоже напишу! Пусть мучается, пусть бежит сюда! Она должна одуматься! — Рома стал быстро набирать слова, тыкая пальцами в экран.
— А если она в метро и получит твоё сообщение только поздно вечером? Если она вообще выключила телефон? Будешь до ночи сидеть, ждать, пока она тебя спасет? Ты же так и хочешь, да? Тогда ты точно опозоришься! Маши, Гали и прочие мадемуазели не любят, когда ими играют. А ты делаешь именно это. Твоя жизнь – это твоя жизнь. Ну не нравится – шагай, раз пришёл. Только девчонку в покое оставь. И учти, за всё воздастся – и за силу твою, и за слабость. И за то, что жизнь не ценил. Я вот, было время, просыпался и уже ненавидел утро, потом день, вечер тоже ненавидел. А сейчас жалею… Я, знаешь ли, после своего прыжка пролежал еще пять дней в больнице… Господи, как же я просил оставить меня на этом свете! Просил же! — Никита запрокинул голову назад, обращаясь к Небесам, те не ответили. — Я быстро понял, что натворил, а исправить уже ничего было нельзя… А еще, знаешь, я когда падал, в окне видел женщину. Я и ей жизнь исковеркал. Такое не забывается…
— Как там тебя? Никита? Так вот, ты псих, наверное, ты иди. Я один хочу побыть, — отвернулся Рома.
— Не, не получится. Я твою выходку на душу брать не хочу. Я тут сидел, тут и останусь.
Никита вернулся к своему стулу, опять запрокинул ноги на тумбу, подхватил остывшую чашку чая и сделал пару глотков.
Закат догорал, уступая место теплым, высвеченным фонарями сумеркам. Машин стало меньше, меньше и людей. По проспекту прошли поливалки, окатывая веером брызг раскаленный асфальт. Ветер доносил откуда–то запах шашлыков, во дворе пели под гитару, а по каналу справа мчался катер с красивой девчонкой на борту.
Рома увидел её, неясно, как будто в дымке, – высота мешала рассмотреть детали, – но лицо его побледнело, руки сами сжали перила, а потом железная конструкция подалась вперед, увлекая за собой тело парня. Он закричал громко, истошно. Так кричит жизнь, столкнувшись со своим концом.
Никита закрыл на миг глаза, а потом разбежался и прыгнул следом…
Ромкины глаза… В них был такой страх, животный, не прикрытый напускным бахвальством, холодный, как льдина. Страх спускался вниз, к гортани, парализовав голосовые связки, потом пробрался еще ниже. Рот скривился на сторону, руки судорожно молотили воздух. Оказывается, это так страшно, когда ты знаешь, что через секунду настанет конец!.. Рома понял, о чем говорил тот мужчина на крыше, понял, как будто ему самому открылось невиданное знание, хоть трактат пиши, но уже слишком поздно…
Холодная, мокрая Ромкина ладонь крепко сжала чужую, горячую, уверенную руку, почувствовала рывок вверх. Тело пронзила острая боль, а потом и закат, и первые звезды, и мелькающие внизу огоньки чьих–то сигарет – всё погасло. Наступил покой…
… Рома дернулся, резко сел на кровати. По лбу его полз противный, липкий пот. Трясущимися руками мужчина взял с тумбочки часы, отцовские, памятные. Три часа ночи…
— Ром, что? — заворочалась рядом жена. — Опять кошмар приснился?
Лена осторожно перевернулась набок, придерживая живот, села, опираясь на руку, подала мужу стакан с водой.
— Спасибо, Ленусь. Да нет, просто душно… — благодарно кивнул мужчина. — пойду, Славку проверю, не скинул ли одеяло. Тебе что–нибудь принести?
Лена пожала плечами.
— А может чаю? Я заварю. Шоколадку там из холодильника захвати, пожалуйста, — прошептала она.
— Хорошо…
Ромина жизнь течёт дальше, медленно, размеренно окатывая берега волнами забот и событий. Он уже давно не играет на ударных, женился и ждет появления на свет второго ребенка.
Роман отмечает теперь два дня своего рождения, а по ночам, как и обещал Никита, видит своё прошлое…
Ромка потом приходил на ту крышу, искал босоногого мужчину, но не нашёл.
— Ушёл… — с грустью подумал Роман. — Жалко. Я ему «спасибо» не сказал…
Но это ерунда! Тот, Кто всех выше, ему, Никите, передаст…
… Мужчина опять сидит на стуле и, закинув ноги на бетонный чурбачок, пьет травяной отвар, провожая закат. Питерский закат он не спутает ни с чем, насладится им до конца, снова и снова, из века в век, пока люди не перестанут пытаться сделать свои последние шаги. Никита слишком хорошо знает, чем за это придётся расплатиться, он не должен позволить совершить кому-то такую ошибку. Нити тянутся от сердца к сердцу, и перерезать их нет права ни у кого, кроме Высших Сил…